Хранит историю и живёт среди своих

Мы встретились с Байбой у неё на работе. Там, в окружении огромных полок, где расположились разные принесенные горожанами и добытые в экспедициях сокровища – инструменты ремесленников, плетёные корзины и рыболовные снасти, – она чувствует себя уютнее всего.

– В одном из интервью Вы упоминали, что в средней школе хотели работать в замке: тогда поговаривали, что армия вскоре покинет замок и на её место придет Вентспилсский музей, который на тот момент находился на ул. Акменю.

– Замок привлекал меня в то время. Не могу сказать, что стремилась работать в музее с раннего возраста, но история мне нравилась. Никогда не любила быть на людях, а музей стал для меня местом, где могу тихонько скрыться ото всех в хранилище. Я очень люблю работать, если вижу результат.

– В замок так и не попали?

– Нет! (Смеется.) Проект замка затянулся, а я окунулась в мир рыболовства, морских дел.

– Наверняка рыбаки не сразу делились историями?

– Так и было. Когда начала работать в Приморском музее, поначалу было нелегко. Записывала в тетрадки разные глупости, которые мне наговорили рыбаки. Они меня дурачили. Что-то узнавала, изучая предметы, описывая и начищая их. Стала разбираться в разных видах сетей, разговаривала с вентспилсскими рыбаками. Когда поехала в Бернаты, местный рыбак должен был мне что-то рассказать. Он и наплел мне всякого. Когда стала задавать вопросы, говорит: «Вычёркивай! Начинаем с начала!» Так и собирала от каждого по крупицам. Некоторые люди очень закрытые. Им присуща в характере жесткость, которая исходит от вечного «Держаться, нужно держаться!». Таков вентспилсчанин, таков рыбак.

– Вентспилсчанин остается таким до сих пор?

– Вполне. Он несколько иной. Я ощущаю это на встречах с однокурсниками. Мы все с разных уголков Латвии. В такие моменты понимаю, насколько я сурова и прямолинейна. Они ко мне уже все привыкли.

– Расскажите о своей семье, откуда Вы родом?

– Двое людей встретились в Вентспилсе, с большими надеждами и планами – так все и произошло. Отец строил дом, мама воспитывала меня. Я единственный ребенок в семье. Меня холили и лелеяли. Моего отца уже нет в живых, маме девяносто четыре. Она прекрасно со всем справляется сама. Живет здесь, в Вентспилсе. Мы из Галиньциемса. Это особый мир. В Галиньциемсе в плане безопасности и в других аспектах лучше, чем в девятиэтажках. Там людей много, но никогда не знаешь, кто когда протянет руку. 

– Галиньциемс изменился за эти годы?

– Безусловно! Меняются дома, сменяются поколения. Приезжают новые люди. Каково-то братства среди жителей района нет. Говорим о чем-то нейтральном, о том, чем каждый сам хочет поделиться – об огороде, погоде, внуках. Никто не лезет с расспросами. Но знаю, что соседи всегда рядом: случись что – помогут. Если будет кто чужой, соседи всегда приглядят, все ли в порядке. Даже соседский пёс такой. У нас у самих больше нет собаки, но соседский пес всегда лаем сообщит, если у нас что-то происходит. Когда у нас была собака, то она стерегла соседку. 

– Дети в Галиньциемсе тоже растут в своем маленьком мире, в отдельном сообществе?

– Когда я росла, то так и было. Родители строили дома, а мы собирались – дети с окрестностей улицы Пилтенес. У нас была небольшая разница в возрасте – были дети на шесть лет старше меня и на четыре младше. Моя дочь росла больше одна, поколения несколько сдвинулись. Мы же в детстве делали на улице всё, что только можно придумать. Играли в разные игры – в Сапожника, Народный мяч. Если гуляли вдвоём, то садились на столб и ждали, пока проедет машина, чтобы записать номера. Считали, у кого больше получилось. Ждать приходилось долго, машины ездили не так уж часто. Всегда было чем заняться в любом возрасте. У меня были и свои обязанности. Когда есть свой сад и дом с печным отоплением, то нужно уметь помогать по хозяйству. Когда в музее готовили выставку о том, во что дети играли сто лет назад, пожилые люди говорили: «Нам некогда было играть, нам нужно было работать!» Мне не довелось это так остро ощутить – все-таки немного иное время, но раньше через игру учились взрослой работе. Было трудно провести черту, где заканчивается игра, а где начинается работа. Учились кормить скот, присматривать за малышами. Папа научил меня работать маленьким топориком, как и мою дочку. Я, в свою очередь, научила этому внука. Он ещё в три года говорил, что ему нужен топол. Сказала, что, как только научишься выговаривать р, будет тебе топор. Тогда быстренько научился произносить р, чтобы ему дали топор и научили колоть дрова. Отец научил меня правильно подкладывать поленья – может, это никогда и не пригодится в жизни, но что знаешь, умеешь, никуда не пропадёт. Как говорила моя бабушка: знания не кирпич за спиной – давить не будут!

– Имея дело с вещами, сделанными ремесленниками, Вы можете оценить их мастерство, труд как добродетель?

– Да! Ты знаешь, что делаешь, и несешь за это ответственность. Если корзина будет кривой или горшок станет пропускать воду, то в следующий раз к тебе никто не придет. Умелые мастера есть и сегодня. Мы только больше слышим о тех, кто громко говорит. Этим летом пришла молодая пара, сказали, что хотят заниматься овцами и обработкой шерсти, спрашивали, к кому им обратиться, с кем поговорить, где обучиться прядению. Это тихие и спокойные люди, таких попросту не замечаешь. В моих глазах они абсолютно другие.

– А сами Вы занимаетесь рукоделием?

– Крашу пряжу, использую природные материалы. Мама так делала, раньше я тоже пробовала, теперь вот опять этим занимаюсь. Скоро будет двадцать лет, как мне подарили семя вайды красильной. Это растение придает темно-синий, индиговый оттенок. Экспериментировала около четырех лет – настоящая алхимия! Когда выходило, танцевала на радостях! 

– Какая часть растения идёт в ход?

– Первогодичные листья. Это растение семейства крестоцветных, и на следующий год оно даёт семена – так же, как свёкла и морковь. Листья измельчают в кашицу и высушивают. Запах у растения не совсем приятный. Затем полученный порошок кладут в горшок и оставляют бродить при шестидесяти градусах. Образуется густое варево зелёного цвета, куда закладывается пряжа. Когда ее достаешь, она желтого цвета, но если все сделать правильно, но при контакте с воздухом, нити обретают синий цвет. Это словно волшебство! Но запах стоит отвратный!

– При обработке аммиаком травление происходит сразу? 

– Да, в результате такой обработки тоже получается тёмный тон. Это глубокий, насыщенный синий – цвет не для всех, его могут носить немногие. Само растение требует тщательного ухода. Весь процесс крашения нужно контролировать, а это может не каждый.

– Ремесленники делятся секретами своего мастерства?

– Зависит от характера. Некоторые делятся, но не в полной мере. Я тоже иногда прошу совета по поводу пряжи. Иногда при описании процессов случается как с рыболовством: описываю в теории, и не хватает какого-то ключевого элемента. Например, для получения цвета пряжу нужно выдерживать в закрытой или открытой емкости. Хочешь результата – нужно самому потрудиться.

– Более двадцати лет назад в статье Ventas Balss Вы рассказали Лаймдоте Селе о том, что в самом начале Приморский музей и сфера рыболовства были для Вас совсем чужими. Пришлось потрудиться?

– В музее работаю с 1972 года, если не считать небольшого перерыва. Начинала в Музее истории. Здесь все было незнакомо, и в самом начале был период, когда некому было подсказать. Сначала не могла понять, за что браться, но мало-помалу всё пришло. Не хватало знаний. Сейчас многое доступно, есть волшебный Интернет, где можно почерпнуть информацию. Тогда такого не было. Знания получали из уст в уста. По крупицам. Основатель музея Андрейс Шульцс записал много воспоминаний об обработке рыбы, Каугури, поселениях ливов. Но есть еще много пробелов. Я осознаю, что многое знаю, но в этой событийной канве есть дыры. 

– При каких обстоятельствах в музей чаще всего попадают старинные вещи?

– Чаще всего, когда в доме меняются владельцы. В свое время у нас были экспедиции. Шульцс много ездил по окрестностям. Когда стали готовить выставки, например, посвященные утюгам, заделке отверстий в разных предметах, то целенаправленно искали недостающие экспонаты. Обращались к людям, просили дать предмет во временное пользование, отдать или продать. Так мало-помалу восполняли недостающее.

– Что это за люди, которые приносят вещи в музей?

– Местные. Как Янис Витолиньш сказал на вручении награды, «это наш музей». И это действительно так. Когда строили Дом Смилтниеков, люди приходили, приносили книги, разные вещи, чтобы, когда дом будет готов, было чем его обставить. Так и формируется открытость. Поэтому сами время от времени организуем выставки и показываем, что у нас хранится.

– Как думаете, с какими чувствами люди доверяют Вам вещи?

– Одна женщина передала венок, а потом пришла с просьбой на него еще раз взглянуть. Мы разрешили. Когда устраивали выставку предметов одежды, люди дарили и давали вещи на время. Пришла женщина и говорит: «Если вам не надо, отдам деду – будет чем вытереть машину». Развернула сверток, а там крестильное платьице. Так и удар может хватить! Потом оказалось, что нам нужны клетчатые тапочки с блестящими помпонами. Приходит женщина и говорит, мол, к ней заходила соседка, увидела тапки и скомандовала: «Снимай! Музею надо!» Еще у нас был Малый каннский фестиваль (игра слов: лат. Kannas – Канны и kanna – сосуд). Мы представили разные ёмкости: чайники, кофейники, молочники, масленки, дымари для пчеловодов. У дверей развернули красную дорожку, в конце которой разместили молочники с табличкой За пожизненный вклад, остальные экспонаты тоже получили соответствующие надписи с описанием носиков и крышечек.

– Вы однажды говорили, что хотели бы видеть музей более интерактивным. Удалось ли это?

– Что-то удалось, а что-то нет. В музее очень трудно балансировать: он должен оставаться образовательным учреждением, а не превращаться в место, где время застыло. Это не просто. Родители тоже должны проявлять участие, разъяснять детям, обучать их. Никто со стороны этого лучше не сделает. Мамы и папы уставали во все времена, но как-то справлялись. Не знаю. Мой ребенок вырос, теперь на своем месте. Моя дочь – мой пожизненный вклад.

– Ваша дочь Инга пошла по Вашим стопам и изучала историю. Это Вам льстит?

– Это случилось само собой. Она везде ходила со мной. Когда я училась, ходила по музеям. Хотя у нас всегда был уговор: сейчас мы занимаемся моими делами, а потом она сможет заниматься своими, в какой-то момент я поняла, что эти посещения не прошли бесследно. Она стала работать в архиве, там и осталась, заочно изучала историю в университете. Мне это по душе.

– Можно ли сказать, что в чем-то она Вас переросла?

– Определенно. Она мыслит значительно сложнее, чем я. Читает существенно более сложные вещи. Мы время от времени разговариваем, и беседы получаются очень увлекательными. Она изучала в университете то, чего нам не преподавали. Меняются система музеев, архивная система, и мы обсуждаем, что нового у них, а что у нас. 

– Вам интересно жить в ногу со временем, следить за изменениями?

– Да. Могу ли я все это удержать в голове и запомнить? Очевидно, выборочно. (Улыбается.). У меня всегда был потрясающий коллектив, прекрасные начальники. Теперь вокруг меня много молодых людей – нет времени жаловаться. Знаю, что меня всегда окружают мои люди, что у меня есть тыл. У меня есть, кому меня защитить, и есть кого мне защитить. Я нужна людям, а они нужны мне.